Опять жить. Когда уже это закончится?

С детства я мечтала эмигрировать или сходить к психологу. Говорят, это такой человек, который слушает и не осуждает. Я бы ему сказала: вся моя семья хочет умереть. Мама рассказывала, что когда-нибудь мы точно её доведём, а папа просто всегда молчал и никогда не смеялся. Ну, а я не хочу жить, раз жизнь такая отвратительная. Доктор, а вы бы что посоветовали — мост, петлю или яд? У нас в городе много мостов. Или, может, по литературной традиции, поезд?

Кто-то из родственников как-то пошутил, что у меня все шансы стать наркоманкой или алкоголичкой, но эта вакансия в нашей семье уже занята.

Мама считала, что самое эффективное воспитание — побольше ругать, пореже кормить, не пускать гулять. Ты должна делать уроки тщательнее, должна думать о будущем, должна поступить в престижный университет, не должна гулять по вечерам, не должна увлекаться мальчиками, не должна слишком много времени уделять своему внешнему виду, но при этом должна хорошо выглядеть и не позорить её, должна уметь успевать всё, должна помогать семье — как нормальные, правильные девочки. Но ты… понятно, особенная.

Бесконечный список моих обязательств, часто противоречащих друг другу, расширялся с каждым днём. Мне казалось, что однажды мама подаст жалобу в какой-нибудь комитет ООН за нарушение пакта, который я не подписывала. Но пока она просто слушала советы из модных журналов и не хранила отрицательные эмоции в себе.

У неё были изящные очки для воскресений. Она надевала их и отправлялась изгонять пылинки из нашего немногокомнатного жилья. По натуре она была ленива, и я видела, что уборка доставляла ей почти физическое страдание, и иногда мне было её жалко. Пока я не разучилась чувствовать вообще.

В один воскресный субботник, когда голод победил страх, я вышла на кухню и стала варить кашу. Готовить я не умела, да и до плиты как раз только начала доставать. Каша не удалась, но всё же казалась мне лучше голодной смерти. Вот японцы любят смерть, особенно героическую, от меча достойного врага. А от голода как-то непоэтично.

Мама стала разглядывать, что за дела творились на её кухне, а потом демонстративно позвонила подруге — рассказать, что вдобавок ко всем моим достоинствам я ещё и волшебный повар и всё сожгла.

Частью воспитания были познавательные беседы на тему отвратительности меня, отца, окружающих. Не было и кусочка наших личностей, который бы её устраивал. Отца тогда уволили, он еле устроился на низкооплачиваемую работу, и мы вроде как не могли позволить себе излишеств. Он больше не мог потакать её капризам и выдавать деньги на журналы/сумки/платья/пирожные, которые она поглощала в избытке, пользуясь быстрым метаболизмом, который некогда, пожадничав, не передала по наследству мне. Мама кричала и кричала, что только она понимает, как на самом деле обстоят дела у нас в семье (то есть какие мы идиоты), что нам повезло, что есть хоть один здравомыслящий человек в доме (показывала пальцем на себя), но что мы не считаемся с её мнением, что она для нас — всё, а мы — ничего. И продолжала каждый вечер есть свои пирожные в прежних количествах, вознаграждая себя за тяжёлую жизнь в окружении идиотов нас.

В одном она была права: мы действительно были слишком разные, чтобы встречаться каждый день за одним столом, но она упорно нас собирала. Идиотов надо дисциплинировать.

— Ешь ножом и вилкой, — раздражённо говорила она мне. — Ты что, из деревни? Есть нормально не можешь! Ты что ничего не ешь? Не оставляй ничего, ешь, сколько положили. Нет, добавки нельзя, посмотри на себя в зеркало. Ты же девочка, а жрёшь, как мужик! Кого я родила? — Она переключалась на отца: — Всё твои гены, она даже вилку нормально держать не может! У всех у вас руки из жопы растут! Что ты молчишь?! Скажи ей, чтобы не раздражала меня!

— Как вы мне надоели! — продолжала она, подкрепив силы заказной лазаньей. — Ненавижу вас! Всё для вас делаешь, а вы — ничего! Приходите как в ресторан! Всё вам подай-принеси!

Какой-то бес — ибо кто ещё это мог быть — подарил ей злой язык, и она благодарно им пользовалась. Отцу говорила, что он не мужчина вообще, слабовольный и ничтожный, не может содержать семью. Ей не нравилось в нём буквально всё — как он ходил, говорил, ел, не нравилась одежда, которую он носил. Как-то она отчитала его за одну из рубашек, забыв, что купила её сама.

Я тоже её вдохновляла: сижу неровно, жую громко, пью чай неинтеллигентно, слишком громко размешиваю сахар, мало ем, много ем. Она хотела, чтобы мы были машинами, идеальными, выполняющими все её пожелания и поручения. Слушая сказки в детстве, она, должно быть, решила брать пример не с золушек и принцесс, а с какой-нибудь страшной ведьмы. Один раз сделала что-то не так — надо шлёпнуть, второй раз сделала — убить.

Эти знаменитые уловки: говорить, что все против тебя, строить из себя жертву, преувеличивать своё значение, любой вопрос переводить на свою тяжёлую жизнь и всеобщее неуважение, грозиться что-то с собой сделать или уйти.

— Есть будешь? — кричала она неожиданно из кухни. — Нет?! А для кого я тогда готовлю? Горбачусь здесь для тебя целыми днями, а ты не ценишь!

— Тебе что, особое приглашение нужно? Может, ещё хочешь, чтобы тебе готовили отдельно? Сплошные капризы!

— Жри нормально, мне за тебя стыдно!

— Быстро села, а то потом будешь рассказывать, что тебя плохо кормят!

— Ты что, опять нажрала бока, посмотри на себя! В забегаловки, что ли, со своими шлюхами ходила?

Шлюхи — это мои подруги.

— Посоли, намажь маслом, ты что, не можешь есть как человек?

— Сколько ты себе положила, обожраться решила? Другим оставь, ты и так как свинья!

— А это кто доедать будет? Кому я готовила? Неблагодарная!

— Ты всё нарочно делаешь! Специально выводишь меня из себя! Довести меня хочешь, никаких нервов на вас не хватит! Да мне каждое утро повеситься хочется, как только вас вижу! И как только я оказалась в этой семье? Ради тебя всё терплю! Чтобы ты в полной семье выросла! Как уйти от вас — вы же сдохнете! Вы же ничего не умеете! Как я вас ненавижу! — Так она оберегала меня от психологических травм.

Я потом подумала: интересно, а кубометры слёз в душе тоже записывали в счёт коммунальных услуг?

Отца мать не любила, хотя сомневаюсь, способна ли она вообще на это чувство. Она бросила его из-за несоответствия своему уровню. После развода он так больше и не женился. Она часто кричала, что когда-нибудь найдёт его мёртвым в сугробе или подворотне, а потом сделала так, чтобы это обязательно произошло.

Она любила читать мне антиалкогольные проповеди и радоваться, какой правильный выбор сделала, разведясь. Поднимала за это несколько бокалов. Как-то уже после развода не вернулась домой, а со мной тогда оставался папа. Он взял меня с собой, мы поехали её искать. Нашли в одном из баров, на коленях у злачного юнца. Папа вёл меня за руку, я была такого маленького роста, что меня не сразу заметили. Потом над нами долго смеялись, пока не сообразили, что мы её родственники. А сообразив, стали смеяться ещё громче. Какой-то противный, сальный мужик хотел ухватить меня за щёку, живот, ноги, пока папа спорил с ней. Я шлёпнула его по руке, он разозлился и замахнулся. Потом сделал вид, что даст пощёчину, но остановил руку в паре сантиметров от моего лица, и все дико заржали. Мать в том числе.

Всю дорогу она кричала, что мы не даём ей жить. Папа просил её замолчать, она била его по лицу, голове, стучала по куртке руками, которые не слушались. Я видела, он хотел ударить её, отрезвить, но не стал. Хотя я считала, что она этого заслуживала. Я тогда сидела в углу заднего сиденья и плакала, а она закричала: «Успокой эту истеричку!» — и, неловко извернувшись, дала подзатыльник так, что я стукнулась о стекло. Пошла кровь, я стала плакать больше, а она начала орать, что от меня одна грязь и надо было сделать аборт ещё семь лет назад.

—Шесть, — сказала я.

Но если от отца ей тогда удалось избавиться, то от меня отвязаться было не так просто. Она растила меня красивой мебелью, но я не вышла фасадом. Неловкая, не соответствующая её стандартам девочка, слишком похожая на неудачника-отца. Она всегда хотела меня причесать, так как моя причёска казалась ей недостаточно аккуратной и модной, начинала рассказывать про то, что модно, и я даже забывала, что ненавижу её, думала, что мы подружимся, что она может быть чуткой, человекоподобной. У меня всегда было много глупых надежд.

Перед одним из моих выступлений она отвела меня к парикмахеру и попросила сделать каре. «Вы уверены?» — несколько раз спросила девушка-парикмахер. Так я оказалась на натёртом полу танцевального зала в красивом платье и балетных туфлях, а на голове у меня торчали непослушные пряди, не кудрявые и не прямые, но не поддающиеся укладке, торчащие во все стороны. Когда мы начали танцевать, я несколько раз наступила партнёру на ногу, потому что не видела, куда иду, волосы лезли в глаза. В довершение всего я подвернула ногу, упала прямо посреди латиноамериканской композиции и танцпола. Нашу пару дисквалифицировали. Ещё я оторвала юбку платья так, что она продолжала держаться на каких-нибудь десяти сантиметрах шва, и стыдливо поковыляла за сцену, придерживая остатки ткани рукой. В зале смеялись, мама тоже.

Потом идея иметь в качестве семьи только бездарную меня показалась ей невыносимой, и она женила на себе «белого воротничка». «Потом» длилось пару месяцев. Мои ужимки и прыжки обесценились ещё больше, и я выгонялась из дома к соседям, чтобы они могли побыть одни. «Что вы там делаете?» — спросила однажды глупая я, а мама в пеньюаре сказала: «Тебе ещё рано знать» — и закрыла дверь.

Она быстро родила себе другую дочь. Меня понизили до секретарши: принеси, налей, подай, — а платили традиционно конструктивной критикой. «Воротничок» покупал маме шубы, смеялся над её шутками про непутевую меня и искал всё лучшее для новорождённой. Мы с ним быстро друг друга возненавидели.

Отец говорил, что надо танцевать, раз получается. Когда я была совсем маленькая, мы с ним ходили в кино на несколько сеансов подряд, а потом ели в закусочных, где запрещала есть мама. Было весело. Потом он сильно сдал, с работой не ладилось, да и меня больше не надо было учить плохому.

После развода он работал где придётся, уставал и не хотел показываться мне в плохой форме. Я — аналогично. Мы стали видеться всё реже, последний раз на похоронах. Сердечный приступ. Хотя мать знала, конечно, лучше: «Допился!».

После папиной смерти она часами перемывала ему кости со своей матерью, по телефону или за кухонным столом.

«От неё тоже непонятно, чего ждать, ещё в подоле принесёт или сопьётся», — говорили они про меня, да погромче. Я тогда колотила кулаками стену в соседней комнате, пока не появится кровь, и мечтала, что отомщу.

Мне долго было очень грустно, и я ещё не знала, что у взрослых это называется депрессией. Я приняла первое в жизни серьёзное решение: бросить танцы. Ведь всё, что мы делаем, должно иметь какую-то цель, а зачем делать, если это никому не нужно? Каждый чёртов день я вставала и думала: ну вот, опять. Опять жить. Когда уже это закончится?

Я резала руки ножом для бумаги, но никогда не доводила дело до конца. Думала, что папа не одобрил бы. Пробовала один раз кухонным ножом, но оказалось неудобно — уж очень он был тяжёлый и тупой. Стало противно и больно, а кровь всё не шла.

Я звонила бабушке, папиной маме, спрашивала, как у неё дела, а она всё время торопилась, куда-то бежала. Ей было не до меня, у неё имелись и другие внуки, от папиной сестры. Я им завидовала. Бабушка — простая крестьянка с луковыми грядками и добрым сердцем. Ей было не всё равно. Но и у неё была какая-то своя, не касающаяся меня жизнь.