Клетка

Бар закрывается. Усталые официанты протирают столы и поднимают стулья, безучастно прощаясь с последними гостями — сильно поддатыми и, кажется, не готовыми мириться с окончанием ночи; в хмельном панибратстве они перекрикивают друг друга, размениваясь обещаниями встретиться снова. Скрипит и хлопает входная дверь, за которой мелькает выбеленный светом фонарей двор. Бармен намывает гранёные стаканы под тёплой струёй воды, оставляющей после себя характерный для центральных районов Петербурга металлический запах. Уборщица, ссутулившись, выметает из-под стойки осколки. Оставаясь никем не замеченный где-то в глубине бара, притулившись на кресле между столами, посапывает рослый мужчина, закутавшись в тяжёлое пальто из смесовой шерсти. Его обветренное лицо хмурится в липкой полудрёме, где, как ему мерещится, он сидит за бесконечно протяжённым столом, пытаясь попросить кого-нибудь из своих друзей или знакомых, чтобы ему передали соль — но никто из присутствующих не обращает на него внимания. Тогда он накалывает на вилку очередной кусок говядины, нехотя кладёт в рот и, пытаясь пережевать пресное, безвкусное мясо, давится и выплёвывает его на стол. В этот момент кто-то хватает его за плечо. Он насилу открывает отяжелевшие веки и тупым, встревоженным взглядом смотрит перед собой.

— Прошу прощения, но мы уже закрыты, — учтиво произносит официант, убирая руку от его плеча. — Я вынужден попросить вас уйти.

— Сколько с меня? — спрашивает мужчина, поднимаясь на ноги и попутно осматривая карманы пальто, кажущиеся такими бездонными и одновременно с тем пустыми.

— Вы уже всё оплатили.

— Ну, тогда возьмёшь себе на чай, — он бросает на стол смятую купюру в пятьсот рублей, прибавляя каким-то угрюмым, вызывающим тоном. — Порадуй, купи цветы своей женщине, если таковая имеется, — после чего медленно, тяжеловесной, пошатывающейся походкой выходит на улицу.

Снег припорошил двор, укутав его в хрустящую, белоснежную пелену. Мужчина жмётся от холода, закуривает сигарету и заходит в арку дома старого фонда, насквозь пропахшую аммиаком. Чуть не спотыкается о решётку. Обескровленная Садовая ощущается какой-то чужой, почти что невозможной — словно декорация давно ушедшей эпохи, пустая съёмочная площадка. Ноги путаются, подкашиваясь. Из тёмных окон враждебно щетинится одиночество. Кружевные занавески на втором этаже привлекают его внимание, отзываясь тоской на сердце, напоминая о чём-то, что давно ушло: о матери, детстве, о потрескавшейся краске подоконника на уютной тёплой кухне. Он выстреливает окурком на проезжую часть и до боли в дёснах смыкает челюсть.

Окна, покрытые сажей, кружатся в глазах, из ниоткуда вырастают фонарные столбы, одна за другой сменяется скарлатина обшарпанных стен. Рука протягивается к двери, замёрзшие пальцы вдавливают кнопки домофона, безотчётно набирая выученную комбинацию цифр. Один. Три. Четыре. Пять. Семь. Восемь.

Между первым и вторым этажом на лестнице сидит бездомный пропойца, оторопело щурясь перед собой, будто высматривая надежду сквозь щёлки своих заплывших, распухших глаз. Заметив мужчину, он осторожно приподнимается, подтягиваясь на перилах, и, поравнявшись с ним, боязливо, в обездоленном стеснении произносит:

— Христа ради, помоги чем можешь, на опохмел не хватает, сознаюсь как есть, — где-то в его лице, то ли в разбитых губах, то ли в ямочках щёк проскальзывает нечто похожее на детскую наивность. — Любому рублю буду рад, очень нужно, извини, конечно, что вот так, стыдно оно, неприятно, но позарез нуждаюсь, войди в положение, прошу… Рублей пятьдесят и то за счастье мне будет…

Мужчина достаёт первую попавшуюся банкноту из кармана и отдаёт ему, продолжая подниматься. Бездомный, теряясь от внезапно обретённого счастья, чуть ли не падая ему в ноги, начинает креститься:

— Благослови, Господь, тебя и всех твоих родных, добрый человек, дай Бог вам всем…

— Ты что, дурак, молиться за меня вздумал? — взревел вдруг мужчина, крепко схватив его за ворот куртки. С тяжёлым дыханием, от которого вздымается его настропалённое, грузное тело, он смотрит в напуганные глаза бездомного. Через несколько мгновений хватка ослабевает, он отпускает его, поворачивается и продолжает подъём, говоря уже больше для себя, в пустоту:

— Не нужно… Лучше помолчи… Так вернее будет…

Остановившись у двери в квартиру, он достаёт ключ и со скрежетом проворачивает его в замке. Не зажигая света, стягивает с себя ботинки, сбрасывает на пол прихожей пальто и, покачиваясь, ударяясь плечами о стены в узком коридоре, доходит до спальни, где обессиленно ложится в постель. Остро звенит тишина. В памяти всплывает сон из бара, попытка добыть соль, чтобы придать хоть какой-то вкус мясу. Самому до неё никогда не добраться — солонка переходит по рукам, теряясь между людьми. Они его не слышат, он им не нужен. Здесь, в спальне, на прикроватной тумбочке поблёскивают вскрытые лезвия «Спутник». Иногда он думает покончить с собой, избавив себя от гнёта одиночества; только ведь там, на том свете, его тоже никто не ждёт.